Зрители любили Георгия Буркова за его роли в комедиях Рязанова. Знакомые знали его как шутника и балагура. Мама мечтала видеть сына «народным артистом, спокойным, солидным, в костюме, шляпе и с высоко поднятой головой». А на самом деле Георгий Бурков, как вспоминала его жена Татьяна Ухарова, «был худой, нервный, сутулый, в джинсах, очень одинок и никем не понят».

«Хроники сердца»

Георгий Бурков не оставил после себя мемуаров, хотя всю жизнь он что-то писал, вел дневники. «Хроники сердца» — так он хотел их назвать, если бы решился издать. Незадолго до смерти он писал: «Иногда меня посещает беспричинный страх. Я думаю: а что, если я внезапно умру и не успею сделать запись о самом главном?! У меня нет уверенности, что после моей смерти записи попадут в чистые и бескорыстные руки. И все-таки я не снимаю с себя обязанности записать свои чувства, с которыми теперь уж не расстаюсь никогда. Они устойчиво поселились во мне, стали частью моего организма».

Записи все же попали в хорошие руки: его вдова Татьяна спустя несколько лет после смерти мужа подготовила к печати эти дневники, полные воспоминаний, надежд, размышлений о себе, своем месте в театре, жизни, глубоких мыслей об искусстве и нравственности.

О себе

«Добрый ли я? Многие скажут, что да, добрый. Причем очень многие. И знающие меня близко, и знающие меня по картинам. Тем более что мнение это авторитетно закреплено за мной самим Шукшиным. Все равно что звание получил, все равно что это возведено в степень закона. А все же должен сознаться, что это не так. Может быть, не совсем так. Не знаю еще. Просто мне стыдно. За что? За кого? А ни за что, ни за кого. Или за всех, за всех. Вот что роднит меня с большинством, вот что делает меня народным. Беспричинный и беспредметный стыд. Добро предполагает положительность, нечто достойное. Добро — это талант, как говорится. А беспричинный стыд необъясним и непонятен. Именно стыд.
Именно стыд заставляет меня быть постоянно веселым, заставляет развлекать и веселить всех. Я не даю людям слова сказать, не разрешаю, если уж правду, — врать. Жизнь наша, видимо, безнадежно лжива. Вообще жизнь. А уж наша, социалистическая, нестерпимо. Стыд заставил меня и на сцену пойти. И талантлив я от стыда, а не от ума. И большинству стыдно жить. Вот меня и любят за то, что мне, как большинству, стыдно жить. Возможно, я ошибаюсь на счет большинства? Не думаю. Ведь я же вру от стыда! И большинство врет от стыда. А может быть, от страха? Так ведь за собственный страх тоже стыдно!»

Профессиональный непрофессиональный актер

О своем детстве Бурков пишет не так много. Родился он в Перми в 1933 году. В возрасте шести лет заболел брюшным тифом, что привело к заражению крови. Шесть операций не помогли, и доктора махнули на него рукой. Тогда мать забрала его домой и выходила, как писал Бурков, травами и любовью.

Образование Бурков получил там же, в Перми. Мечтая о фундаментальных знаниях, он поступил на юридический факультет. Одновременно занимался в вечерней студии при Пермском драматическом театре. Через пару лет он бросил институт и с головой ушел в театр. Несколько лет он играл на провинциальных сценах — в Березниках, в Перми, в Кемерове. О том, что не получил театрального образования, Бурков не жалел. Как он позднее писал: «Поймал себя на неприятной мысли о моем постепенном превращении в профессионального актера. Для других это привычная и нестрашная фраза — «профессиональный актер». Для меня эта фраза — приближение смерти, трупный запах. <…> Главным в его [художника] творчестве должна быть его жизнь, его творческое поведение, а не мастерство (понимаю этот термин как ловкость, умение пользоваться приемами театра, слова и пр.). Вот поэтому непрофессиональность — это главное в искусстве. Вот поэтому Габен и Смоктуновский, Щукин и Моисси и другие актеры гениальны и неповторимы».

Об искусстве

«Современный театр: люди ущербные хотят воспитать всех остальных на своей ущербности и сделать такими же ущербными. Кроме одного-единственного штампа ничего нет! И на всех ответственных постах в театре должны быть люди ущербные. Это закон. Искусство — это гладиаторская арена, на которую выходит художник, чтобы схватиться с так называемой Действительностью. Исход поединка предрешен: гибнет всегда художник. Зрители бурно приветствуют победителя — Действительность».

«Очень боюсь остаться непонятым, непрочитанным»

В Москву Буркова пригласил главный режиссер Театра имени Станиславского Борис Львов-Анохин. Ему рекомендовали актера знакомые критики, и он решил познакомиться с ним. Для показа столичному режиссеру Бурков выбрал роль Поприщина из «Записок сумасшедшего» Гоголя. После просмотра Львов-Анохин поинтересовался театральным образованием актера. Бурков запросто ответил: «Никакого. А разве по игре этого не видно?» Бурков был принят в труппу, получил роль в новой постановке. Накануне своей премьеры Бурков загулял со старым кемеровским приятелем, из-за чего спектакль отменили. Только личное заступничество режиссера позволило Буркову остаться в театре.

«В работе актера значительно труднее добиваться утверждения своей творческой темы. Ведь не всегда играешь те роли, на материале которых можно изложить свои мысли и идеи. Но и в искусстве актера возможно создавать на любом материале свою тему. Для этого нужно остроумие». Буркову действительно давали не те роли, о которых он мечтал. Позже, работая в «Современнике», он сетовал: «Очень боюсь остаться непонятым, непрочитанным. Боюсь, что меня втиснут в привычную для них типажность, и я стану рядовым комиком. Если «Вишневый сад», то я обязательно Яша, если «Мольер» — то Бутон и т. д.».

В кино ситуация была не лучше. Больших ролей Буркову не предлагали, хотя диапазон его актерских работ был довольно широк — от комедийных и характерных персонажей в картинах Рязанова («Зигзаг удачи», «Ирония судьбы, или С легким паром!», «Гараж») до драматических ролей в фильмах «Они сражались за Родину» и «Подранки». Но для Буркова все это было не то: «В театре пора играть Дон Кихота, Гамлета, Федю Протасова, Галли, Тимона, Левшу, Ван Гога. В кино давно пора писать на меня сценарии. Пришла зрелость, и молодость не ушла еще. Могу всё! Хочу писать, ставить спектакли, играть роли. Всё! Но в театре всё рушится. В кино не находится режиссер, который бы поверил в меня и увидел бы меня».

О целях

«Смешно получается. Мчусь по дороге тщеславия вместе со всеми, понимая, что это бессмысленно. И продолжаю мчаться. Впереди маячит карьера, ласка правительства. На последнее мы все очень рассчитываем. Но вперед вырваться не могу: мешают юмор и водка. Дыхание сбивают. Ну а это для марафонца гибель. Самое смешное заключается в том, что я понимаю: не в ту сторону бегу. Но в одиночестве скучно, я люблю компанию. Вот и бегу с «людьми».
Я даже понимаю, что и бежать-то не надо. Просто идти спокойно, своей походкой, чтоб не выглядеть смешным».

«Я встретил Человека»

В Буркова поверил Василий Шукшин, его единственный настоящий друг. Бурков снялся в шукшинских «Печках-лавочках» и «Калине красной», они вместе играли в картине «Они сражались за Родину» Бондарчука. Как вспоминает жена: «Трудно описать, что их связывало. Это как любовь, как выстрел. Однажды он пришел и сказал: «Я встретил Человека». Знакомых было много, но соратников по духу не было. Они могли молчать вдвоем, один начинал фразу, а другой уже заканчивал. Шукшин удивительно чутко воспринимал Жору. Он его понял — первый и единственный. Они вместе вынашивали идеи создания нового театра». Этот замысел Бурков воплотил уже самостоятельно, после смерти друга, основав Центр культуры имени Шукшина.

Тогда же Бурков попробовал себя и в режиссуре — поставил в Московском областном театре спектакль «В стране лилипутов» по Джонатану Свифту, снял фильм «Байка», где сам сыграл главную роль. Фильм получился очень добрый, как его и задумывали, но в кинотеатрах он прошел незаметно.

В конце жизни главную роль ему предложил и Рязанов. Сценарий он прочел, когда уже лежал в больнице. Но эту роль он так и не сыграл — потом ее исполнил Валентин Гафт: предводителя нищих бомжей в «Небесах обетованных».

«Я артист. Я сжег себя. Почему об этом никто не должен знать? Я сжег себя — по призванию — ради людей. Болит сердце. И ничего-то поделать с собой не могу…»

О жизни

«Жизнь представляется мне в такой аллегории. Жизнь — это широкая, ухабистая, бесконечная дорога. И вот по этой дороге идут люди. Одни чуть впереди, другие чуть поотстали. Куда идут люди? Спроси. И каждый ответит по-своему, непохоже на других. Один спешит нарвать букет цветов, растущих у дороги, стараясь не пропустить ни одного красивого. Другой знает, что через 10–20 километров будет красивый дом, он останется в нем и не пойдет дальше. Хватит. Свое отходил. Пускай другие идут, а я отдохну. Третий сел на шею четвертому, свесил ноги и развлекается, смотря на остальных. Пятый идет-идет, так и умирает в дороге, на ходу».